Неточные совпадения
«Ах, что я делаю!» сказала она себе,
почувствовав вдруг
боль в обеих сторонах головы. Когда она опомнилась, она увидала, что держит обеими
руками свои волосы около висков и сжимает их. Она вскочила и стала ходить.
Теперь уже я думаю иначе. А что будет, когда я привяжусь к ней, когда видеться — сделается не роскошью жизни, а необходимостью, когда любовь вопьется
в сердце (недаром я
чувствую там отверделость)? Как оторваться тогда? Переживешь ли эту
боль? Худо будет мне. Я и теперь без ужаса не могу подумать об этом. Если б вы были опытнее, старше, тогда бы я благословил свое счастье и подал вам
руку навсегда. А то…
Он вдруг
почувствовал как бы сильнейшую
боль в груди, побледнел и крепко прижал
руки к сердцу.
Я стоял с книгой
в руках, ошеломленный и потрясенный и этим замирающим криком девушки, и вспышкой гнева и отчаяния самого автора… Зачем же, зачем он написал это?.. Такое ужасное и такое жестокое. Ведь он мог написать иначе… Но нет. Я
почувствовал, что он не мог, что было именно так, и он только видит этот ужас, и сам так же потрясен, как и я… И вот, к замирающему крику бедной одинокой девочки присоединяется отчаяние,
боль и гнев его собственного сердца…
Мальчишки бежали за ним, лукая камнями
в сутулую спину. Он долго как бы не замечал их и не
чувствовал боли ударов, но вот остановился, вскинул голову
в мохнатой шапке, поправил шапку судорожным движением
руки и оглядывается, словно только что проснулся.
Ушли они. Мать встала у окна, сложив
руки на груди, и, не мигая, ничего не видя, долго смотрела перед собой, высоко подняв брови, сжала губы и так стиснула челюсти, что скоро
почувствовала боль в зубах.
В лампе выгорел керосин, огонь, потрескивая, угасал. Она дунула на него и осталась во тьме. Темное облако тоскливого бездумья наполнило грудь ей, затрудняя биение сердца. Стояла она долго — устали ноги и глаза. Слышала, как под окном остановилась Марья и пьяным голосом кричала...
Я молчал. На лице у меня — что-то постороннее, оно мешало — и я никак не мог от этого освободиться. И вдруг неожиданно, еще синее сияя, она схватила мою
руку — и у себя на
руке я
почувствовал ее губы… Это — первый раз
в моей жизни. Это была какая-то неведомая мне до сих пор древняя ласка, и от нее — такой стыд и
боль, что я (пожалуй, даже грубо) выдернул
руку.
Он повторил это слово сдавленным голосом, точно оно вырвалось у него с
болью и усилием. Я
чувствовал, как дрожала его
рука, и, казалось, слышал даже клокотавшее
в груди его бешенство. И я все ниже опускал голову, и слезы одна за другой капали из моих глаз на пол, но я все повторял едва слышно...
Не помню, как и что следовало одно за другим, но помню, что
в этот вечер я ужасно любил дерптского студента и Фроста, учил наизусть немецкую песню и обоих их целовал
в сладкие губы; помню тоже, что
в этот вечер я ненавидел дерптского студента и хотел пустить
в него стулом, но удержался; помню, что, кроме того чувства неповиновения всех членов, которое я испытал и
в день обеда у Яра, у меня
в этот вечер так
болела и кружилась голова, что я ужасно боялся умереть сию же минуту; помню тоже, что мы зачем-то все сели на пол, махали
руками, подражая движению веслами, пели «Вниз по матушке по Волге» и что я
в это время думал о том, что этого вовсе не нужно было делать; помню еще, что я, лежа на полу, цепляясь нога за ногу, боролся по-цыгански, кому-то свихнул шею и подумал, что этого не случилось бы, ежели бы он не был пьян; помню еще, что ужинали и пили что-то другое, что я выходил на двор освежиться, и моей голове было холодно, и что, уезжая, я заметил, что было ужасно темно, что подножка пролетки сделалась покатая и скользкая и за Кузьму нельзя было держаться, потому что он сделался слаб и качался, как тряпка; но помню главное: что
в продолжение всего этого вечера я беспрестанно
чувствовал, что я очень глупо делаю, притворяясь, будто бы мне очень весело, будто бы я люблю очень много пить и будто бы я и не думал быть пьяным, и беспрестанно
чувствовал, что и другие очень глупо делают, притворяясь
в том же.
В то же мгновение он
почувствовал ужасную
боль в мизинце своей левой
руки.
Тогда, поправив шапку
рукой, Лунёв зашагал по тротуару,
чувствуя боль в глазах и тяжесть
в голове.
Владимир (
в бешенстве). Люди! люди! и до такой степени злодейства доходит женщина, творение иногда столь близкое к ангелу… О! проклинаю ваши улыбки, ваше счастье, ваше богатство — всё куплено кровавыми слезами. Ломать
руки, колоть, сечь, резать, выщипывать бороду волосок по волоску!.. О боже!.. при одной мысли об этом я
чувствую боль во всех моих жилах… я бы раздавил ногами каждый сустав этого крокодила, этой женщины!.. Один рассказ меня приводит
в бешенство!..
Я похолодел,
руки и ноги у меня онемели, и я
почувствовал в груди
боль, как будто положили туда трехугольный камень. Котлович
в изнеможении опустился
в кресло, и
руки у него повисли, как плети.
Она всё что-то шептала и билась
в его
руках, а он
чувствовал, как будто её горячее тело уже крепко приросло к нему и теперь, отрываясь, мучает его жестокою
болью.
Кузьма дотронулся
рукою до плеча хозяина и захохотал. Его движение и смех поразили мельника. Он как бы потерял сознание своей личности и глупо улыбался работнику,
в то же время
чувствуя себя до
боли обиженным им.
Худая ручонка его сжималась
в кулак и била по
руке матери, по земле, по чем попало,
чувствуя боль острых камешков и песчинок, но как будто стараясь еще усилить ее.
— Они
чувствуют боль и, отуманенные
болью, не разбирая, ругают молоток, а ведь молотком-то является тут все же русский народ
в руках правительства.
В ночь на 4 сентября никто не спал, все мучились животами. Оттого, что мы ели все, что попадало под
руки, желудки отказывались работать, появлялась тошнота и острые
боли в кишечнике. Можно было подумать, что на отмели устроен перевязочный пункт, где лежали раненые, оглашая тайгу своими стонами. Я перемогал себя, но
чувствовал, что делаю последние усилия.
Стаскивая рукав, Катя
почувствовала в руке боль. Стыдясь своих нагих
рук и плеч, она взглянула на
руку. Выше локтевого сгиба,
в измазанной кровью коже, чернела маленькая дырка, такая же была на противоположной стороне
руки. Катя засмеялась, а сама побледнела, глаза стали бледно-серыми, и она, склонившись головою,
в бесчувствии упала на траву.
Он начал пятиться, но не прошел и двух аршин, как
почувствовал, что его правая
рука слабеет и отекает. Затем вскоре наступил момент, когда он услышал свой собственный душу раздирающий крик и
почувствовал острую
боль в правом плече и влажную теплоту, разлившуюся вдруг по всей
руке и по груди… Затем он слышал голос Максима, понял выражение ужаса на лице прибежавшего следователя…
Поковыряв еще немножко
в зубе и опачкав губы и десны Ванды табачными пальцами, он опять задержал дыхание и полез ей
в рот с чем-то холодным… Ванда вдруг
почувствовала страшную
боль, вскрикнула и схватила за
руку Финкеля.
Встав на ноги, он
почувствовал жгучую
боль в правом плече, так что невольно вскрикнул, попробовав было поднять
руку. Ощупав плечо, он убедился
в переломе ключицы.
Добрый Федор был тронут слезными просьбами жены своей. Он ласково взглянул на нее, обнял ее, и уста их слились
в один долгий, жаркий поцелуй…
В ту же минуту она
рукою искала его сердца по биению. Вдруг какая-то острая, огненная искра проникла
в сердце Федора; он
почувствовал и
боль, и приятное томление. Катруся припала к его сердцу, прильнула к нему губами; и между тем, как Федор истаивал
в неге какого-то роскошного усыпления, Катруся, ласкаясь, спросила у него: «Сладко ли так засыпать?»
Воспоминание об этом было так сильно, что Антон Михайлович теперь, почти через год,
почувствовал, как и тогда,
боль в указательном и среднем пальцах правой
руки, обрезанных бичевкой.
Иннокентий Антипович вскочил.
В ту же минуту он
почувствовал, что глаза его засыпаны песком. Он вскрикнул от
боли и злобы и инстинктивно протянул
руки вперед, чтобы отразить новое нападение.
Бледный, с дрожащими
руками, он подошел сам посмотреть ружье и действительно убедился, что правый ствол его разряжен. Судороги передернули его лицо, как бы от невыносимой внутренней
боли, кровь прилила к сердцу,
в глазах потемнело, и он
почувствовал, что почва ускользает из под его ног.
Вот он лежит на кресле
в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую бледную
руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительною
болью. «Чтò такое эта
боль? Зачем
боль? Чтò он
чувствует? Как у него
болит!» думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
В соседней избе лежал раненый адъютант Раевского, с разбитою кистью
руки, и страшная
боль, которую он
чувствовал, заставляла его жалобно не переставая стонать, и стоны эти страшно звучали
в осенней темноте ночи.
В первую ночь, адъютант этот ночевал на том же дворе, на котором стояли Ростовы. Графиня говорила, что она не могла сомкнуть глаз от этого стона и
в Мытищах перешла
в худшую избу только для того, чтобы быть подальше от этого раненого.